ЛЮБОВЬ
Зубами длинными сверкая,
Бредёт любовь тропинкой узкой.
Она хромая и слепая –
И потому зовётся русской.
В одной руке сжимая клюку,
В другой – пеньковую удавку,
Босой плюсною давит клюкву,
Цветочки хилые да травку.
И коль повеет русским духом
В глухих чащобах и низинах –
Тотчас она укроет пухом
Ловушки на своих тропинах.
Силки расставит и капканы
И, притворившись безобидной,
Развеет ложные туманы
С кривой улыбкою бесстыдной.
***
семья мучительная самка
скрещенье быта и любви
земного счастия обманка
мне слепо прелести яви
я посмотрю чего здесь боле
любовных прелестей иль всё ж
надежд утраченных в неволе
тоски нанизанной на ложь
КИЗЕЛЬГУРНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Чёрный дом, окружённый каналом с неживою, стоячей водой,
Сплошь укрытой цветным одеялом из гниющих растений; любой
Наблюдатель сторонний стремится миновать это место скорей:
Окна тёмны, труба не дымится, и не видно отхожих дверей,
В смысле – вхожих, входных – только струпья черепицы на гиблой земле.
Согласился, однако, за рупь я как-то, тщетно блуждая во мгле,
Осмотреть этот домик снаружи; изучить контрафорс, аркбутан,
Архитрав и, пока не завьюзжит, начертить предварительный план.
Облачившись в дремучую робу, я проворно провел пикетаж
И внезапно заметил зазнобу, нивелиром скользнув в бельэтаж;
Моложавая, с мертвенно-бледным, каустически строгим лицом,
С шрамом тонким, почти неприметным на виске (ювелирным резцом
Фаберже мог на яйцах пасхальных наносить таковые, но мне,
Граффитисту рисунков нахальных, тайна вдруг приоткрылась вполне).
Я отбросил свои прибамбасы, не исполнив зловещий замер;
Робу снял, златокудрые власы пятернёй расчесал на манер
Флибустьеров не Флинта, но флирта; и когтями поскрёб по стеклу –
Улыбнулась зазноба, палитра всех цветов пронеслась по челу,
Искривился насмешливо ротик – я прочел по бескровным устам:
«Я сегодня без сводни не против провести вас по тайным местам!»
Распахнулась спецьяльная фортка, затхлый воздух потёк мне в гортань,
Протянула мне руку красотка, и я лихо шагнул через грань.
Сквозь гирлянды сырой паутины, по гниющим зыбучим коврам,
Мимо патины идолов, глины истуканов, по ржавым буграм
Металлической лестницы в чрево зазеркального дома меня
Повела кизельгурная дева, ледяное молчанье храня,
Как сомнамбула, шёл я по струнке, а за мною текли по пятам
Страха жалкого липкие струйки, голоса неживые, а там,
Где корявые тени хорею пляшут, – время умерило прыть –
Стало ясно: теперь не старею – нужно штрек отрицательный рыть,
Штольню дюжить, горбатиться в шахте, через гумус пробиться на свет,
Чтоб очнуться в просторном ландшафте, ощутив, что меня уже нет.
* * *
Е. Ворсулевой
Я жду тебя, как знатный пахарь ждёт первой встречи с целиною;
Как с трын-травой свиданья – знахарь, знакомый лишь с дурман-травою;
Как зверь животный в тесной клетке свободы ждёт, пропахнув псиной;
Как тянется Иуда к ветке, забвенья жаждя под осиной;
Как осторожный Чикатило желает случки с нежной жертвой;
Как со жратвой свиное рыло, как безделушка – с этажеркой...
И где же ты, в каких пределах – в трясине ты или в пустыне?
В одеждах чёрных или в белых, или нагая на простыне
С простым лицом и с кем-то липким молчишь в тупом оцепененье,
Пока дерёт тебя, как липку, невыразимое сомненье?
На помеле летишь, как ведьма, иль левитируешь по-птичьи
И, опрокинув в воду бельма, ты души цапаешь девичьи –
Купальщиц юных для потехи в русалок тихих превращаешь
И сквозь могильные прорехи усопших ночью навещаешь?
Из мухоморов для поганцев и мертвяков готовишь зелье
И подсылаешь лихоманцев в дома святых на новоселье
Вдвоём с нажористой подружкой – холоднопёрстой, ложноокой, –
Навек оставшейся лягушкой-царевной в царстве под осокой?
Иль в невысоком перелеске, на берегу гнилой речушки
Пытаешься подслушать в плеске природы тайные частушки?
Иль вовсе нет тебя в помине – лежишь в сырой земле устало?
Явись! Пребудь со мной отныне – вонзи в меня поглубже жало!
1999, июль
* * *
Я в долговую яму ямба
Попал в полон и, полон зла,
Я там лежал, как некий злак,
И думал, что настала амба.
Ноябрь склонялся к декабрю,
Гадюка ноги обвивала
Сырым подобьем одеяла
Иль преподобьем влажных брюк.
Я возлежал на коме брюкв
Средь разной гнили насекомой
И тоже стал отчасти комом –
В гадюке гадкой вместо брюк.
Я рассуждал и ждал подмоги,
Но силлабический кулак
Ворвался – и моя скула
Раздулась наподобье тоги.
Я вверх пополз: пылала плоть,
Душа душила, как удавка,
Скользила мысль моя, удав как,
Но тут взошёл неясный плот.
Им верховодил старец мозглый,
Как оказалось – белый стих,
Он хищно предложил: «Окстись», –
И всунул палец в мои мозги.
На верлибрическом плоту
Мы плыли. В небе птира-дактиль
Скользил, он был законодатель —
Весь в перепонках и поту.
Не миновав водоворота
Хорея, пухнул плот, и тьма
Настала, началась зима...
Японский танк заполз в ворота
Моих распахнутых ушей,
Но я не мыслил, и уже
Взашей рвалась моя аорта.
В бреду я пал на амфибрахий
И притворился мертвецом,
Но ямб тоническим яйцом
Уж отложился в чьём-то прахе,
Давно гниющем в стороне...
Ямб тряс нагими требухами,
В пол-уха что-то пел стихами
И был неинтересен мне.
* * *
У девочки тоненькой руки похожи на палочки –
И длинная шея тонка.
И бабушка девочки этой стара и слепа – очки
Её украшают слегка.
А муж её старый от славы родного оружия
Изведал большую беду:
Последнее десятилетье, без ног и без рук живя,
Он что-то бормочет в бреду.
А брат его лысый, обрюзгший безрадостен, тих, не нов;
Он девочку бьёт по руке –
За то, что красивый артист в телевизоре – Тихонов –
Её сострадает тоске...
Когда же «Семнадцать мгновений» жестоко кончаются
И гаснет экран –
У девочки тоненькой нервный припадок случается,
И девочку прячут в чулан.
Отец её – грузчик багровый, и пьяный, и злой, как сыч, –
И мать – продавщица в ларьке,
Ей в школе кричит физкультурный учитель: «Постой, косишь!»
Когда со скакалкой в руке
Она подбегает к окну, что свободно распахнуто –
Навстречу лучам и ветрам...
И тянет её мостовая – прохожие ахнут там,
Когда, вырываясь из рам,
Пропахших безрадостной пылью обсосанных школьных дней,
Раскинувши руки окрест,
Взлетит она, чувствуя кожей предплечий и голеней
Холодные руки небес.
23 ноября 2002
ЛОПУХ
Я не стал узловатым и жёстким, не покрылся морщинистым мхом,
Я остался шершавым и плоским – в деревенском саду – лопухом.
Я торчу над землёй одичалой, приподнявшись на пару вершков,
Наслаждаясь природой усталой, шевеля бородой корешков.
Надо мною склонялся ботаник, изучая строенье моё,
Об меня вытирало ботинок городское срамное бабьё,
Несуразный суровый геолог мною сморщенный зад подтирал,
Тёмной ночью на мне комсомолок молодой партработник барал...
Лето минуло, осень полощет пожелтевшее тело моё –
Ей, видать, полоскать меня проще, чем рачительной прачке – бельё;
Мною ползают сонные мухи, белых мух предвещая покров,
Всё ужасней картина разрухи, и закат надо мною багров.
Впереди – не научный гербарий, не зелёное ложе для баб
И не участь подтирки для парий, а постылый промёрзлый ухаб...
Только б корни мои, корешочки, кореша, корефаны мои
В земляном неглубоком мешочке превозмочь бы морозы смогли –
Я бы ласковым вновь и широким по весне улыбался лицом
И не стал узловатым, жестоким стариком, а остался юнцом
И торчал над землёй плодоносной на не то что вершок – на аршин! –
Возвышая свой стебель бескостный выше косных навозных вершин,
Чтоб опять деревенские девки крутобёдрой сбежались гурьбой, –
И тогда бы я смог – не за деньги – насладиться их тел голытьбой.
Замечая в изломах событий – и физических сил круговерть,
И магнитные токи соитий, и земли ощутимую твердь,
И чарующий дым пепелища, и проворные струи воды...
Сыщет разум достойную пищу до последней упавшей звезды!
1999
* * *
Беззубая тётка соитья желает
И тянет корявые пальцы ко мне,
Раздрябшею сиськой меня соблазняет
И складками жира на стылой спине.
У ней бородавки у носа и уха
Блестят, как рубины на башнях Кремля...
– Изыди, отлезь, не позорься, старуха! –
Бегу я в подполье, беззвучно моля.
Но следом за мной в раскорячку, вприсядку
Ползут пять пудов похотливых телес,
Вперёд выставляя срамную мохнатку,
Зазренья малейшего совести без!
1998, 23 ноября 2002
* * *
Я сижу в электрической штуке,
На колёсиках едет она,
Издавая протяжные звуки,
Как любовная, на фиг, струна.
Рядом людики в шапках из плюша
Потребляют какую-то дрянь,
С костылями идёт побируша –
Колченогая наглая пьянь.
Под ногами лежат нечистоты,
За окошком – помои и грязь;
Промелькнула, снимая колготы,
Под кустами какая-то мразь.
Запах гадкий, отвратный, тлетворный;
Свет мучительный, гадостный, злой,
Как в общественной склизкой уборной...
Эх, ударюсь я, на фиг, в запой!
1992
ВЕСНА
Блудливая, глумливая весна,
Измятая, по рытвинам, по ямам,
Издалека, воспрянув ото сна,
Идёт-гудёт в обнимку с ветром пьяным;
Лениво длинным щёлкает хвостом,
Скребёт когтями за отвислым ухом,
Ночует одичало под кустом,
Валяясь средь отбросов кверху брюхом;
А днём блуждает по глухим лесам,
Зверьё секретом душным возмущает,
Грозит влахатой лапой небесам,
Капельной мочевиной угощает
Крестьян дремучих. Входит в города,
Прикрытая туманом на рассвете...
Кто эту сучку выписал сюда?
Кто за проделки дерзкие в ответе?
Я в домике лежу на канапе:
Горит камин, гашиш в кальяне сладок,
Глинтвейн горяч, любимый пёс, к стопе
Прижавшись, – спит, в квартире беспорядок
Изысканный, мечтательный уют,
Часы идут державно и неспешно,
А за окном – позорные – снуют
Глашатаи весенние. Конечно –
Весна пришла! Любовная пора!
А я б её – животную вакханку –
Загнал морозной розгой из двора
В спецъяльную провизорскую склянку
С достойной царской водкой золотой,
Заткнул притёртой пробкой и проворно,
Как джиннов Соломон, послал в отстой
На дно морское...
За окошком вздорно
Весна хохочет, высунув язык,
Весь в герпесе на волдырях прожилок,
И хамский хохот переходит в рык
Звериный, сокрушая мой затылок.
5 июля 2000
* * *
В этом городе я не последний
И не первый – идущий ко дну
Водоёма распущенных бредней,
Увлекающего в глубину.
Люди здесь холодны, словно рыбы, –
Бессловесно поют о былом,
И повсюду корячатся дыбы –
Дабы зло повстречалось со злом.
Для острастки в подземных острогах
Над воротами знак остроги;
Не подковы в домах на порогах,
А капканы для крепкой ноги;
Каждый житель бросает свой якорь
На неверный болотистый грунт,
Это плуг для того, кто здесь пахарь
И кирка для искателя руд.
Но земля не родит здесь, а недра,
Как бесплодные женщины, злы;
Задубевшие вервия ветра
Образуют морские узлы;
В этом городе-призраке признак
Жизни праведной – бледность лица:
Отличить закопёрщика тризны
От отпетого им мертвеца
Затруднительно и бесполезно –
Ведь различия, в сущности, нет...
Здесь и в праздничный день, и в воскресный
Одинаково сумрачен свет...
И пустые пространства забыты,
И прохожие движутся вспять,
Здесь за битого десять небитых
Дать готовы – да где ж их сыскать?!
Не сберечь головы одичалой,
Распластавшись в слоистой волне,
Разбивая лицо о причалы
В тине будней – заказанных мне.
1999, март
* * *
Пространство смущённых смятений,
Пресыщенный воздух сырой,
Прозрачные тени растений
Меня обступают порой
Ненастной. Иду – озираясь –
Беглец по разливам души…
Я знаю, что те, с кем я знаюсь,
Меня продадут за гроши:
Любимые женщины – близким
Врагам, а друзья – пустоте
Под небом довлеющим, низким,
Где даже звезда – на узде.
Стучусь у дверей незнакомых –
Откройте! – молчанье в ответ,
Хозяева в каменных домах
Хранят электрический свет,
Не хором поют, а хоронят
Прижизненно мертвую мглу,
И не понимают, что понят
Их свет, превращённый в иглу
Суровою, прочною нитью,
Сшивающей – точно по шву –
Язычника с косноязычьем,
С чухонским болотом – Неву,
И мертворождённый детинец
С разгульной российской тоской,
С пеньковой удавкою – ситец,
С кнутом – государев гостинец,
Забвенье – с досужей молвой.
28 февраля 1996 – 19 февраля 2002
НА СМЕРТЬ ПОЭТОВ
На землю опускаются поэты,
И засыпают крылья нафталином,
И засыпают в воздухе голимом
На глиняных окраинах планеты.
Присмотришься – их больше нет на свете, —
Бесшумные фантомы, привиденья,
Считающие жизнь искусством смерти,
А смерть простой работой провиденья.
* * *
Справа кладбище, слева лес –
Путь лежит на закат. Лечу
В голубую труху небес,
В яму – в солнечную мочу.
За меня зацепивши взор,
Муза страсти, умерив страсть,
Замыкает земной простор,
Чтобы вместе со мной не пасть.
АКРОСТИХ 1
Женская память короче петли –
Если смотреть на неё свысока;
Линии жизни в дорожной пыли
Еле заметны для глаз ямщика;
Звонкой монеты фальшивый металл
Не согревает дырявый карман.
Общее в строчках, что ты прочитал, –
Верь мне – правдивый, но горький обман.
1997
ПИСЬМО
Е. Ворсулевой
Дорогая Лена, догорает лето –
Осень тихой сапой бродит по округе;
Зыбкие туманы – верная примета
И дождей сентябрьских, и февральской вьюги.
На горе в избушке я сижу на лавке –
Предо мною книжка и баклажка чая.
Я живу, как Пушкин в Болдинской отставке, –
Стихики слагаю, по тебе скучая.
Поутру – проснувшись – выбегаю в поле
Босиком по травке к роднику – умыться,
А не так, как раньше шастал с перепоя
С рожей посиневшей, чтоб опохмелиться!
Днём иду за хлебом в лавку на перроне –
Слушаю занятный телефонный зуммер,
Вечером доступны рифмы и перо мне,
Ночью – сон покойный, сплю – как будто умер.
Приезжай в субботу – привези в подарок
Солнечных улыбок, удивлённых взоров!
Вечером туманным августа огарок
Озарит перины ближних косогоров.
2000, август
* * *
На рубеже двух ложных этажей
Я потерял, пытаясь обрести, –
Устойчивость на пьяном вираже,
Сжимая светляка в своей горсти.
Ты в гордости о прошлом не грусти
И ложную тревогу не лелей –
Я буду хорошо себя вести
И даже улыбаться веселей.
Кого следил я в тесной темноте –
Или себя в безумстве защищал?
Кому пишу я этот странный текст?
Кого прельстил я, кто меня прельщал?
Спускаюсь вниз и поднимаюсь вверх,
Блуждая по ступеням в тишине...
Я отомщу себе – один за всех:
Вина – во мне, а истина в вине.
1999, февраль
* * *
В. Шубинскому
Ни криволинейный, расчерченный мрак,
Ни сонный, осенний мороз,
Ни полной луны постоянный маяк
Нас не поведут под откос;
Казённых домов на пути короба
Не скроют в ловушках навек –
Петляет окольная наша тропа,
Чащобы готовят ночлег;
Под сиплое уханье духов лесных,
Сквозь шелест болотных осок,
Из угольных ям, из завалов ночных
Едва различим голосок
Невинной, но вечно виновной земли,
Манящей своих должников
Вернуть ей котомки её и кули
Мельчайших зыбучих комков,
Заёмных песчинок звенящую персть.
Но нам в назидание дан
В блужданьях кривых указующий перст
К незримым в потёмках садам.
1999
* * *
Е. Ворсулевой
Не стоит мне рассказывать о том, что ты хорошая,
Смотреть глазами грустными и песни петь влюблённые.
Зима швыряет в форточки воды замёрзшей крошево,
А шторы в нашей комнате смешные, запылённые.
Вот ты сидишь на краешке кушеточки обшарпанной,
Носочки вяжешь тёплые и шапки несуразные,
Скрипит твой голос, милая, как старый стул расшатанный,
И я почти не слушаю слова твои бессвязные.
Ко мне пришла ты осенью попить чайку индийского,
Покушать хлеба с маслицем, с колбаскою копчёною.
Была ты нрава кроткого, исконного, российского,
Прикинулась невинною – хотя была матроною,
А я – простак неопытный, неискушённый юноша –
Тебе поверил запросто шальной душой мечтающей.
В капкан твой, многих сцапавший, себя частично всунувши,
Попал со страшной силою – ведь ты шалава та ещё!
Вверни подслеповатые глазёнки в жизнь минувшую –
Сколь за спиною сгорбленной тобою покалеченных?
И лошади не справиться с такой тяжёлой ношею
Измученных, опущенных, болезных, изувеченных.
Но вскорости придёт весна – снега растают глыбкие,
Я распахну окошечко, отдёрнув штору тёмную,
Оставлю на прощание свои стихи, улыбки и –
Тебя с твоею ношею, – как тушу неподъёмную.
1999
* * *
Бутоны распускались в тихой комнате,
А мы спешили прочь... Точнее – в сторону,
Мы жизнь свою уже успели скомкати:
Шли слушать соловья – попали к ворону,
Хотели свет увидеть – не увидели,
Хотели дом построить – не сподобились.
Теперь спешим, но нас не ждут родители,
А что нас ждёт – к тому не подготовились.
* * *
Светит полная луна, синий высится предмет,
Это – мощный Синий мост, на мосту сидит инкуб.
Он размером со слона, он мучителен и груб,
Он сосёт свой склизкий хвост, словно делает минет.
Ах, зачем невдалеке от Исакия – инкуб?
Медный всадник, прогони! прогони его в Неву –
Пусть погибнет он в песке донном, сгинет наяву,
Пусть он скроется в тени, он мучителен и груб.
АКРОСТИХ III
Владея удавкою ложных тревог,
Имеешь ли ты настоящий оттяг?
Кто делит с тобой бриллианты дорог,
Туманную залежь живительных влаг? –
Объёмы пустот, обнаженную суть
Российско-индийских словесных трясин...
И если ты веришь в начертанный путь –
Я встречусь с тобою под сенью осин!
