В Петрополе над каждою верстой –

Воздушная мучительная яма.

Здесь жизнь рифмуется могильною плитой

С отточенною бритвою Оккама.

 

День расточительный как бы мертворождён

И движется по собственным законам,

И возглас удивления продлён

Глухим перемещающимся звоном.

 

Прислушаешься – кажется, поют

Колокола, а приглядишься – пусто.

И мертвецы находят здесь приют

Среди живых любителей искусства.

 

И, странно опрокидываясь ввысь,

Ссыпаются в воздушные овраги –

Строенья, жители, растения и взвесь

Туманной извести и распылённой влаги.

1992

 

ИСТОРИЯ ЛЮБВИ

 

Ночь холодная шатается, как пьяная,

Бриз балтийский тяжело стучится в форточки.

Входит женщина – немного, кстати, пьяная –

И печально говорит, присев на корточки:

«Вот живу я здесь уж сорок лет без малого,

А туманы с каждым годом всё назойливей, –

Я любила одного шального малого...

У него был на ноге нарост мозолевый.

И поэтому любимый мой был хроменький,

Но сердешный был: вестимо – воспитание;

И сейчас мелькают, словно кадры хроники,

Эти давние мои воспоминания.

Помню жаркие его объятья знойные,

И прогулки на таксо, и песни нежные.

Были, правда, у него дружки запойные –

Только что уж там… все были небезгрешные.

Эх, то время было время необычное –

Не моги сказать чего-нибудь заумное, –

А была я, между прочим, симпатичная,

Образованная и вестимо – умная.

И ему сказала как-то я: родименький,

А давай-тко мы с тобой жениться-тешиться...

Но по делу оказалси он в пердильнике,

Да по мокрому, – и уж пыталси вешаться,

Но с оказией ему через охранника

Я малюсенькую пилочку просунула,

И с этапа он сорвался утром раненько,

Эх, с этапа его как бы ветром сдунуло.

И скиталси он, и пряталси, и мучилси,

Навещая меня только ночкой тёмною.

А потом он как бы словно улетучилси –

Променял меня, подлец, на бабу тёмную.

Баба та была поганая развратница

И неграмотная – в общем, серопупая,

Но была она всей партии соратница...

Не пойму я – нешто партия-то глупая,

Чтоб в соратницы взять бабу супоросую,

Косоглазую, прыщавую, карзубую...

И всегда-тко она ходит с папиросою,

Ну а он, подлец, зовёт ее голубою.

А она его, вестимо, ухайдакала,

Оплела, устроив новую фамилию.

Как рыдала я тогда, как горько плакала

И близка была уж к бабьему бессилию.

Но один мне человечек присоветовал,

Как сгубить змею и как вернуть сердешного.

По кончине ея мой любезный сетовал,

Но оттаял-таки он от слова нежного –

Я ему сказала: родный, убиваешься,

А по ком – ты лучше голову-то выветри.

Окромя меня нет лучшего товарищша –

Хочь карманы, хочешь душу свою выверни!»

За окном уже давно сгустились сумерки:

«Дорогая, хочешь чаю или водочки?»

А она, смахнув слезу, сказала: «Суки вы…

Все вы суки… и ты, сука, сядь на корточки!»

1992

 

* * *

Ступенчатый воздух Невы, голубое дыхание Невки,

Фонтанки растерянный взгляд – только образы, только слова.

По жизни всё проще: Фонтанка, в ней плещутся девки,

Мелькнут над поверхностью ноги, затем голова;

Весёлые крики струятся, а город – застывший,

Гранитный гомункулус – смотрит на всё из-под век.

«Ужели такое бывает, помилуйте, в бывшей

Столице империи?» – спросит меня человек

Нездешнего свойства – пермяк или дщерь Мухосранска,

Поправив худой армячишко на впалой груди.

– Бывает, – отвечу, – представь! – и открою шампанска

«Абрау Дюрсо» и, отпив, проворчу: «Уходи

Отсель подобру-поздорову, немытая стерва,

Твоя лохмоногая близость смещает пространственный круг,

Сей город есть область больного нерусского нерва;

Но русского, впрочем, с коротким названьем – испуг.

1993

* * *

В Петербурге не воздух, а вздохи лежащих в земле,

А земля здесь – трясине и тине родная сестра.

До апреля метёт – всё в снегу – всё равно что в золе;

С октября – как с похмелья – озноб ежедневный с утра.

 

А под вечер такая глухая и вязкая мгла –

Хоть святых выноси, хоть себя продавай ни за грош.

Хочешь выйти на свет, а идёшь от угла до угла...

И своими руками – как угли – ледышки гребёшь.

 

* * *

                                                                                                        И. Б.

 

Кто обречён на бессмертие, кто обречён на забвение?

– Общее наше усердие, долгое наше терпение!

Что впереди? – поле зыбкое или зелёное пастбище?

Я наблюдаю с улыбкою, как примеряет он кладбище.

Как чужеродные, чёрные воды качаются медленно –

Зыбкой земли заключённые, мы умираем, как велено

Сумрачным светом рассыпчатым или сиянием истинным.

Медленным воздухом взрывчатым вывернет стопы и кисти нам

Так, что с минувшими предками и предстоящими внуками

Будем – корнями и ветками, музыкой, сотканной звуками.

 

* * *

Мой друг уходит в те места,

Где нет ни света, ни креста.

Уходит – как вода в песок –

Словно простак, попав впросак.

Потусторонний голосок

Поёт ему – привет, русак.

 

Мой друг не может говорить

И петь, а может лишь гореть,

Сгорев на треть – он будет плыть,

А прежде – так пылала плоть,

Что каждого могла согреть,

Кто сам себя толкал под плеть.

 

Мой друг, как плуг, врезался в луг,

Как гол в ворота высших лиг,

Он не был лгун, но ложный гул

Его согнул – он рано слёг

И, проглотив последний слог,

Легко качнулся и уснул.

* * *

Па, предл. слитный, образовавшийся (?) из по; выражает: под, недо-, последствие или унижение, низшую степень и всегда берет на себя ударенье. В. Даль. Толковый словарь живого русского языка. 

Изд. 1903–1909 под ред. И. А. Бодуэна де Куртенэ

 

Нет уже в душе былого праздника,

Ибо разве похороны – праздники?

Вынул бы иконку из запасника,

Да пустые заперты запасники.

 

Песенка моя ужели пропита?

Лесенка ужель крутая пройдена?

Слышу эхо хохота да посвиста,

Вижу – как вокруг сомкнулась Родина.

 

Всё сильней её объятья жаркие,

Небо опрокинутое скомкано...

И толпятся немощные, жалкие

Нищие – куда ни кинешь взгляд – с котомками.

 

Бессловесно опуская головы,

Медяки протягивают палюди –

У реки с водою цвета олова –

Собранные – точно как на паперти.

 

Что же я? – подглядывать украдкою

Не хочу… я с вами, люди добрые,

Горькую лакал, как воду сладкую,

Время измерял шагами дробными.

 

И теперь моя настала очередь:

Молодым – дорога, старикам – почёт.

Господи, помилуй меня, – очень ведь

Страшно, когда небо под водой течёт.

 

* * *

Я здесь уже был, не лови меня в прежние сети,

На влажном песке оставляя смешные следы.

Несите меня, полнолунные воды. На свете

Достаточно тёмной – студёной подземной воды.

 

И коль повезёт, то, работая только руками,

Рывками я выберусь – вырвусь на берег мирской,

И время меня поведёт за собой на аркане,

Подобно тому, как скотину ведут на убой.

* * *

                                      Е. Пуссеру

 

Сейчас здесь капает вода, и снег, как дырочка, свистит,

И вьюга бледная идет, и ёлка высится во тьме.

Во что играют господа?

                                           Возможно, в винт, возможно, в вист –

Бог весть. Холодный небосвод,

  как есть – в яичнице, – в Луне.

Сегодня ночью – Рождество... так отчего же мрак вокруг,

И воздух жабами кишит в чужом рождественском дому,

Шипит немое вещество, скрежещет, извлекая звук

Из самого себя… и звук, как желчь, вливается во тьму.

Но здесь я пришлый человек – всего лишь зеркало сует.

Возможно, новая звезда цветёт, лучится – как узнать?

Вода струится, снег свистит, дрожит, изламываясь, свет,

И ёлка высится во тьме, и господа уходят спать.

3 января – 9 июля 1994

* * *

                                    О. П.

 

Ксения едет в деревню, чтобы сидеть там на пне,

Чтобы вдыхать ароматы природы и копошиться во сне,

То есть в овсе, то есть в сене сермяжном,

В поле ржаном, в огороде оттяжном,

В жёлтых цветках и болотных травинках;

Сплюшек ловить, горевать об осинках,

То есть о санках, точнее, осанку

Выправить чтобы, точнее, косынку,

Чтобы вкруг гордого лба повязав,

То есть под вязами, зяблыми взяв

Пальцами прутик – себя щекотать.

Ксения тесто спешит раскатать,

Но раскатать успевает пелёнки,

Тесто съедает сырым… и в кровать

Падает с тихой мечтой о ребёнке,

Коего спрячет в сырые попонки,

Запеленает паучьей слюной…

И возвратится в свой город родной.

1993, лето – 9 июля 1994 

 

* * *

Просыпаясь – слышу дурные звуки,

Вижу странный свет на предметах быта,

Поднимаюсь вверх, протираю зенки,

На часы смотрю. На часах – суббота.

 

Открываю дверь, выхожу в пространство,

Изучаю пыль башмаком ботинка,

Вижу каждый вирус, его устройство:

Инфлюэнца, СПИД, гепатит, испанка...

 

Всё бы было так, но куда как проще

Описать устройство квартирной пыли,

Чем представить слово, что скажет пращур

И прищур его безмятежной воли.

 

Отыщи меня, одинокий ветер,

Пока я ещё не лежу в могиле,

Пока мой покров до конца не вытерт,

Как халат на мёртвом татар-монголе.

 

Я пойду вперёд – не хочу по кругу –

Суждено найти мне свою дорогу,

Жизнь мне даст кнута или даст ковригу –

Я хотел бы верить, что я не дрогну.

1997

Я начинаю понимать –

Зачем, подъемля тяжесть, город

Под брюхо пробует подмять

Растерянность окраин голых

И голод медленных равнин,

Болотистых низовий жижу,

Рек сыромятные ремни.

И, понимая, ненавижу.

И если время – только сеть,

То мы – его рабы и рыбы –

Способны в воздухе висеть

И видеть рытвины, нарывы,

Разрывы связей, глубину

Пустот и, двигаясь по кругу,

Единственно – глотать блесну,

Поддавшись лёгкому испугу.

14 декабря 1991

Продолжение осени – лишь

Приближение зимних пределов:

Вот – ты новое платье надела

И у зеркала молча стоишь.

За окном – снегопад, не зима

Продолженье дождливой погоды,

Всё на прежних местах, и взимать

У кого – за минувшие годы?

Плату – чем? В постаревшем лице

Глубина и предчувствие боли.

Ты бормочешь – конечно, на воле,

На высоком, на красном крыльце,

Приближаясь к возможности С,

Я играла роскошные роли,

И, как девку, меня не пороли,

И лелеяли; впрочем, всеце-

ло прошедшая жизнь немила:

Всё пустые какие-то дрязги.

Лучше б было в монашеской ряске

Промолиться по жизни дотла.

Продолжение осени – бля! –

Новый круг угасания плоти:

Вот уж сделались острыми локти,

А морщин-то, морщин, о-ля-ля!

1991, декабрь

 

* * *

Я получил твоё письмо,

В котором ты поёшь, как птичка.

Тебе – ответ мой, в нем отмычка

Для погружения в дремо-

ту. Там, мой милый друг,

Такие дивные пространства,

Что не нужны разврат и пьянство

В кругу изысканных подруг;

Там ветер медленный сквозится,

Лаская тело; травы там

Семи цветов, и ночь клонится

Сквозь день – прохладная – к устам.

Там лес, дремучий, моложавый,

В земле корнями шевелит,

Лесник служивый, нет! – служавый

Там тихо брёвнышко пилит,

Точнее – пилит, словно скрипку.

Но, чу… я совершил ошибку:

То не лесник, а Ипполит;

Он – дядька злобный, ну его,

В дремоте есть другая прелесть –

Сухих осенних листьев прелость.

Здесь – парадокс, но – ничего:

Скорее глубже погружайся –

И ты поймешь посредством сна,

Что осень – в сущности – весна.

О, не проснись, но пробуждайся!

1991, зима

ВЗБИРАЮЩИЙСЯ ЛЕС

 

Листая воздух моложавый – рукой уверенной и лживой –

Мужчина лысый и поджарый – в шинели, стало быть, служивый –

Дымя цыгаркою дешёвой, гулял по плоскости плешивой –

С подругой жалкой и лажовой – в тулупе скверного пошива –

Стояла осень – лист пожухлый – кружился над осиной чахлой –

Вдали – кроваво-красный, жуткий – закат означился над чащей –

Мужчина пальцем по планшету – водил, шепча: «Парашютисты

Облюбовали пустошь эту – в сорок втором году – фашисты –

Здесь шли бои, моя Наташа, мы шли на смерть порядком пешим –

Вся полегла пехота наша – до одного, Наташа, где ж им...» –

Тут он осекся – вытер рожу – и продолжал, ладонью режа

Холодный воздух: «Втёрли тоже и мы фашистам – только где же…» –

Он вновь осекся – и с размаху – Наташу прижимая к моху,

Рванул шинель – потом рубаху – потом тулуп – ан нет, подвоху

На грош не верила Наташа – она была агентом СМЕРШа.

– Ты лжешь – была победа наша! – Но осеклась милицанерша:

– Мы были третий день на марше – до нитки под дождем промокши,

По старшинству шли – те, кто старше, – воспоминанья нету горше –

Шли впереди, – мужчина лысый опять точил умело лясы:

– И тут – Наташа – эти крысы на нас направили фугасы –

Здесь ад – Наташа – был кромешный – шёл бой смертельный – рукопашный –

Все полегли… Я выжил – грешный – на мне вот шрам остался страшный!

Сгустились сумерки – Наташа – развесив всё же сдуру уши,

Поверив наглой вражьей лаже – врагу раскрылася – наружу

Из-под тулупа грудь достала – а он в её нагое тело

Вонзил клинок немецкой стали – без суеты – легко – умело –

Он труп её стащил к оврагу – и погрузил в гнилую реку –

Звеня медалью «За отвагу» – он двинулся от века к веку –

Листая воздух моложавый – рукой уверенной и лживой –

Мужчина лысый и поджарый – в шинели – стало быть, служивый –

Дымя цыгаркою дешёвой – сквозь жизнь по плоскости плешивой –

Сюжетец так себе – грошовый – хоть справедливый, но паршивый.

1991

 

ФУТБОЛ

 

Как оторваться футболисту

От поля плоскости плешивой

И полететь, расправив крылья,

Прочь от игры и жизни лживой

Сквозь день ленивый и морозный

Навстречу женщине младой?

Но он бежит, как жук навозный,

Толкая шар перед собой.

 

В сыром капкане стадиона

Пылают страсти, как солома.

 

Вратарь под сетчатой дугой

Дрожит и плавится, как студень.

Да будь он трижды неподсуден –

Он ловко прыгает ногой.

 

Судья не мстительный, но строгий,

С прозрачной дудкою во рту –

Мелькнёт то здесь, то там – стоногий,

Слегка качаясь на ветру.

 

Надуты ровным ветром флаги.

Исполнен счастья и отваги,

Гол забивает футболист,

И взор его блуждает – чист,

 

И натыкается в смятенье

На света горнего объём;

Тотчас вздымаются растенья

И возникает водоём:

В оправе трав – прохладный, глыбкий,

Он в небо опрокинут, зыбкий,

Полупрозрачный, вкруг сполна

Сквозится поле, и волна

Колышет спелые колосья;

Поодаль – лес и тропка лосья.

 

В лесу прозрачные и злые

Лягушки длинные снуют,

Гнилушки тлеют золотые

И птички тонкие поют.

 

Шумят, как умершие, ели

В земле корнями шевеля,

Лесник в распахнутой шинели

Поймал и мучает шмеля.

 

Уже и страсти не горят,

Кузнечик лишь ногой щебечет,

В высоком небе длится кречет,

И вдалеке, средь спелых гряд,

Крестьянин твёрдою рукою,

Стремясь к достатку и покою,

Сбирает крупный виноград.

1992

 

НАСТОЙКА ЛЮБВИ

                                                                                        Е. В.

 

Настал сегодня день шестой – я не отправился в загул,

Любви целительный настой помог свернуть мне в переул,

В котором – в домике, одна – сидела женщина в ночи,

Зияла полная луна, стояли две, нет, три свечи

На склизкой плоскости стола. И в той волшебной полутьме

Сидела женщина. Скала доступнее казалась мне,

Чем плеч, желанных мной, изгиб, овал бедра, излом руки.

И я сказал: «Сидишь, как гриб, средь паутины и трухи,

Грибница бледных квёлых чувств едва пульсирует, струясь!

Я в суть твою проникнуть тщусь!» Она ответила мне: «Князь

Сырого Вяжущего Сна – заколдовал меня навек,

И потому я холодна, но ты – свободный человек!

Ступай за тридевять земель – там, меж еланей, есть утёс;

Под елью лаз… вокруг щавель, кислица, горечь тубероз,

Попона мха… проникни в лаз и Князя Вяжущего Сна

Поганкой бледной тукни в глаз, но берегись – его слюна,

Коснувшись брызгами телес – тебя в гнилуху обратит!

Он защекочет, сглазит, съест… и лишь того не победит,

Кто беден златом, но богат Сознаньем Длинного Меча,

Кто ветру – свет и Солнцу – сват…» Тут я подумал, что врача

Смешного нужно пригласить, а вслух промолвил: «Встань, сестра,

Я смог поганца загасить поганкой бледною вчера!

Исчезни, плесень, сгинь, труха, развейся, смрад-дурман травы,

Очистись, комната, от мха и станьте прямы, кто кривы!»

Привстала женщина, в мои объятья пала, словно сноп,

К моим губам прильнула, и… по телу побежал озноб!

3 января 1993 – 9 июля 1994

 

КОЛДУН

 

Пастухи и пастушки на фоне тяжёлого стада

Занимаются тем, что играют по кругу в крокет.

Мимо мельник идет не спеша, вопрошая: «До ста, да,

Счёт ведёте в игре?.. Бог вам в помощь, хотя его нет!»

 

Молодая пастушка с лицом удивительно длинным –

И созвучным природе, поскольку природа длинна,

Отвечает ему: «Нас застал за занятьем невинным –

Сам же ересь несешь, знать, попутал тебя сатана!»

 

Ухмыляется мельник, скрываясь за ельником ближним,

Бьёт по кочкам клюкой и бормочет проклятья под нос:

«Эх, живу я, как пёс, и не верю во встречу с Всевышним –

Всё мне мерзко вокруг… лучше б в землю по пояс я врос;

 

Стал бы деревом хвойным, а лучше уж камнем замшелым,

Не губил бы пшеницу, её превращая в муку!

Вот, к примеру, сии пастухи занимаются делом

Безобидным и глупым...» – тут мельник ломает клюку

 

О неясную кочку – случайно и, тотчас замолкнув,

Погружается в землю – точнее, в болото – по грудь,

А поскольку он порист, как губка, мгновенно намокнув,

Исчезает в трясине. Так в чем же тут, собственно, суть?

 

Не ищи её здесь, многомудрый пытливый читатель,

Эта сказка – лишь бред воспалённого мозга – ужель

Интересна она? – Нет, конечно, и видит Создатель,

Я лишь время терял, заполняя во времени щель.

1994

* * *

Я проснулся – тусклый полдень

Светит медленные светы.

Телефон знакомой Светы

Я набрал: «Уж подан полдник, –

Говорит лениво Света, –

Позвони, приятель, позже –

У меня в носу пипета,

Да ещё поднялись дрожжи,

То есть тесто… Ну, покеда,

Созвонимся через часик…»

Дать бы ей понюхать кеда

Или лучше под матрасик

Положить, а сверху гирьку

Двухпудовую поставить,

Дав, конечно, съесть просвирку,

Но её слегка отравить –

Тараканьим, скажем, ядом,

А того милей – крысиным.

Нет, попы окрестят гадом,

Святотатцем, блудным сыном,

Или псиною приблудной,

Иль каким котом помойным.

Начиная подвиг трудный –

Новый день, – я с недостойным

Воплем, встав с постылых простынь,

Головою бьюсь об угол.

И иду по жизни – просто –

Как сквозняк меж пленных пугал.

1993, январь – 1994, июль

 

МАТ

                                                  Г. & Г.

 

Соседствуя, на разных этажах

Мы с ним живём – неблизко – я и он.

Считает он, что он поставил шах,

Поэтому он – шах, а я пижон.

 

Ужель тебе – одной жене – средь жён

Чужих – удобно в спину мне дышать,

Шурша одеждой или нагишом

По-мышьи с этажа в подполье «шасть» –

 

В шептанья шелест, шорохи дворца,

В расшатанный, запутанный тоннель,

В шахтёрский штрек, в могилу к праотцам

Чужим тебе, подземным – под панель?

* * *

Шелест сумрачного леса

Слушал я минувшей ночью:

Пенье лиственного беса

С хвойной нечистию прочей;

Видел я в туманной гнили

Хоровод поганок бледных,

Там-де ведьму схоронили.

Видел бестелесых – бедных,

Чуть мерцающих убивцев,

Промышлявших по дорогам,

Да сырой земли ревнивцев

Во свечении убогом.

И, пророча мне разлуку

С этой жизнью бесконечной,

Вёл меня всю ночь по кругу

Мой земной двойник увечный –

Нерождённый, неживущий,

Но блуждающий ночами,

Плоть из воздуха сосущий.

С пустотою за плечами.

И земля под каждым шагом

Колыхалась, как трясина,

Прах вздымался над оврагом,

В печь хотела лечь осина.

Так – серьёзно, без усмешки –

Мне поведал днем минувшим

За игрою трудной – в пешки –

Человек с лицом опухшим.

А когда я покосился

Недоверчиво – добавил:

Ты б, браток, перекрестился –

Я, ей-Богу, не лукавил.

26 июня 1995

 

* * *

Анита, мы встретились в точке зенита –

Точнее, на Невском проспекте, в июле.

Была ты свежа, в волосах твоих гниды

Отнюдь не водились. В заплечном бауле

С собой не несла ты по жизни – пожитки,

А плавно струилась над мягким асфальтом

Сама по себе – не в стеклянной кибитке,

Не с фраером стрёмного вида, не с франтом!

С тобою мы были предельно правдивы

На собственных – в целом неровных орбитах,

Где луны свои вызывают приливы,

А солнца – свои. Так бывает, Анита.

И я осторожно спешу приобщиться

К искусству высоких полетов сознанья,

А вовсе не просто хочу протащиться

Посредством фигуры твоей осязанья...

Качнётся ль, как флюгер, мой жизненный вектор

На питерском небе с оттенком гранита,

И точки зенита над Невским проспектом

Сместятся ль? Быть может. Кто знает, Анита!

20 августа 1994

 

* * *

Анита – девушка со свойствами магнита –

И Женя – юноша с движеньями сажени –

По жизни были ослепительного вида...

При этом Женя, зажимая в жмени

Изящное Анитино запястье,

Аниту устрашал звериным взором,

Когда легко изрыгивал из пасти

Слова любви – наперебой – со вздором.

21 августа 1994

 

* * *

Петербург, восклицательно врущий, а точнее, нещадно pizdjashhij –

Умирающий, еле живущий, моложавый, пустой, настоящий –

Город мой, не немой – говорливый, осторожный, распутный красавец –

Спутник мой, как и я – торопливый, ты, конечно же, братец, мерзавец,

Ибо ты в нашей встрече повинен с ню-красивою тpепетной шкуpой,

Остоpожной, лукавой – как Ленин, внешне – собpанной,  внутpенне – хмуpой.

1994, август

 

* * *

Всех, кто знал меня и помнит наши радостные встречи,

Кто, страдая ностальгией, пьёт мучительное зелье,

Кто не может спать ночами, – обнимаю тех за плечи

И спешу напомнить: «Скоро к вам, друзья, придёт похмелье:

Отходняк такой неслабый, что настанут в теле ломки,

А в мозгу роиться будут мысли гадостного свойства.

Ждут вас скрюльки и оскретки... словом, всякие обломки.

Но не это вызывает к жизни призрак беспокойства.

Огорчительно другое – в схемах наших отношений

Есть досадные чуланы и обидные ловушки.

Есть капканы для печали и силки для сожалений,

А волшебный воздух портят лишь поганые гнилушки –

Те, что тлением тлетворным, освещая суть пространства,

Всё рисуют в гиблом свете бесконечных повторений,

Открывая перспективу для мучительного пьянства,

Ежедневного похмелья и холодных озарений.

1994, июль

1 ЯНВАРЯ

 

Миновал прошедший год, удалился год минувший –

Я проснулся, улыбнулся и, одевшись, выпил пивы.

Я – силач, рукой подковы счастья на спор ловко гнувший, –

Был в году минувшем млявый, пластилиновый, сопливый.

И поэтому приехать к вам, увы, не смог на праздник,

Ибо, знаете ль, здоровье – это сложная система.

Кто-то, смачно сплюнув, скажет: «Вот гумозник, безобразник,

Прохиндей примерномерзкий…

                                                            Скажем, жил подводник Немо

В корабле своём подвижном, в неподвижном океане –

Океан ведь неподвижен при ближайшем рассмотренье –

Жил подводной чистой жизнью, не юродствовал, пока не

Повстречался с главной тайной неподвижного движенья.

Так и ты, писатель хлипкий, сочинитель мирозданья

Лишь в пределах пониманья ограниченного мозга –

Жил чарующим процессом разрушения. Гаданья

на сырой кофейной гуще привели к порогу морга.

И теперь, лишённый силы, ты стоишь на перекрёстке,

А точней, на перепутье и несёшь такую ересь…»

Я отвечу: «Будьте проще, не ищите здесь загвоздки…

Я, конечно, на пороге и всегда готовлюсь через!»

1994, июль

 

* * *

Л. М., но Г. С.

 

И я скучаю по тебе, и ты меня не забываешь,

И ты печалишься, и я пою опять тебе одной,

И ты растерянно молчишь, и не поёшь, и не летаешь.

И ничего не говоришь, и не встречаешься со мной.

Но оглянись… и за спиной ты нас увидишь – и узнаешь –

Простых, как воздух – мы летим и улыбаемся с тобой –

И я скучаю по тебе, и ты меня не забываешь,

И ты печалишься, и я пою опять тебе одной.

12 июля 1994

ЭЛИКСИР МОЛОДОСТИ И ВЕСЕЛЬЯ

 

День шестнадцатый – суббота. В голове сплошные бабки

(Лучше б были бабы), боты прохудились. Только тапки

Из всей обуви в порядке. Но по снегу в тапках стрёмно.

Телефон молчит – как падла. Позвонил бы хоть Ерёма –

Деревенский сучий потрох, срочно выросший на грядке.

Не звонит никто. Сквозь ворох – на полу бумажки гадки –

Разных рукописей резво таракан бежит проворный.

В голове паскудно-трезво, в гроте рта кисляк тлетворный.

И чего бы схавать?.. нету ни сосиски, ни пельменей –

Есть засохшая конфета, да гороху пять-шесть жменей.

Жизнь. Малютка жизнь, ужели нам с тобой пора проститься.

За окном звонки капели, словно кто-то стал мочиться

С крыши ржавой на карнизы. Вот сосулька оторвалась,

Будто кто-то… хрен с ним… Лизы дочитать кусок осталось

— Бедной Лизы… Да, нехило! День – как мыло для животных

С паразитами, воняет дёгтем, вызывая рвотных

Кряду – судорог пятнадцать. День шестнадцатый – суббота.

Что бы сделать, чем заняться? Нечем – полная свобода!

20 января 1993 – 9 июля 1994

 

***

                                                                        Аните

 

Где нити событий имеют неясные свойства,

А время струится, слегка спотыкаясь, по кругу,

Где новые встречи приносят одни беспокойства, –

Я встретил случайно, не рыбу, допустим, белугу,

Не скользкого гада, животного зверя, не птицу,

А странную девушку, стройную – среднего роста –

И, как подобает поэту, облапал девицу

Достаточно нежно. Она от такого проворства

Не сделалась бледной, как гриб ядовитый на срезе,

И краской стыда не покрылась, как ягода волчья,

А скромно сказала: «Общайся со мной – сколько влезет...»

Двусмысленно, в общем. И вот я – растерзанный в клочья –

Как лёгкий туман над Маркизовой лужей тайфуном –

Слегка призадумался – как мне избегнуть крушенья? –

Будь я не таким неизменно зелёным и юным –

Решил бы шараду я нашего с ней отношенья

Достойно и просто. Но я, моложавого вида, –

По внутренним качествам – добрый, послушный ребенок!

Блин! Будь я по жизни подонок и склизкая гнида,

Злодей и насильник – я смог бы… Но запах пелёнок

Ещё у меня сохранился – под мышками, скажем,

И взор непорочен мой, и молоко не обсохло

На пухлых губах. Я, конечно, силён и отважен…

Но стоит ли вдрызг разбиваться с разбега о стёкла –

И так мне понятно, что женщины в сердце могильник

Несут, спотыкаясь, тяжёлые розы забвенья –

Сквозь ельник коварства, чрез гибельный – страсти – багульник,

И сонмы неясных растений совсем без названья?!

16 августа 1994

 

* * *

Я волшебный поэт, но любовник я тоже нехилый.

Не смотри на меня исподлобья, а прямо гляди –

Ведь общение с женщиной – опыт свиданья с могилой

Под кладбищенский шелест слепого восторга в груди.

И я честно и прямо на этом незримом погосте

Новый крест – словно саженец – словом печали полью.

И звериная злоба в глаза человеческой злости

Поглядит с сожаленьем сквозь бедную душу мою.

21 августа 1994

* * *

Московского неба фальшивый алмаз

Не дался мне в руки – кричи не кричи.

Но я полюбил, словно девушку – Вас,

А Вы – лишь зола из остывшей печи.

В трубе вы звените, и мне невдомёк,

Что были осинкою Вы иль сосной,

А после, увы, превратились в дымок,

Да в горстку золы за заслонкой печной.

Но прежде, чем сделаться горкой золы, –

Вы неба слегка затуманили страз,

И с башен кремлёвских сорвались орлы,

И сгинули, дымкой прикрытые, с глаз.

Фальшивый алмаз не продать, не украсть,

А в доме – какие в печи калачи? –

Затихни, замолкни, безумная страсть!

Ведь Вы – лишь зола из остывшей печи.

6 января 1992

* * *

Ищи себя не там, где свет

Разрушен стенами домов –

Купив замедленный билет,

Езжай в страну лгунов и снов.

И там, купаясь в кущах грёз,

Реальный мир забудь – как сон!

Есть мир смешных беззвучных гроз –

И для тебя безгрешней он

Реальной музыки грозы

И ранней осени основ.

Не плачь! Что толку от слезы?

Езжай во сне в страну лгунов.

5 сентября 1996

* * *

Сопровождаясь телефонными звонками,

Приходят к нам восторженные страхи,

А мы сидим себе такими сосунками –

Сидим, слюнявя чепчики, рубахи.

 

Кальсоны – у кого они надеты,

А у кого их нет – срамные ляжки

Слюнявим… Называемся поэты!..

Поэты?! Трёхрублёвые бумажки!..

 

Восточный чай пия под низким небом,

Мы думаем о жизненных границах.

И хоть нам и не тягостней, чем неграм,

Живушим на марктвеновских страницах, –

 

Теперь, когда мы стали осторожней,

Чем лезвие в руках садистки-стервы, –

Под бременем реальности острожной

У нас, пожалуй, всё же сдали нервы –

 

«Прощай, земля с её суровой плотью,

Херовой жизнью, медленным потоком!» –

Порой твердим… и, как по плоти – плетью,

Всё хлещем водку по чужим порогам.

Москва, 1997 

ВЕСЕННИЙ

 

Как выкорчёвывают пни –

Я время жизни корчевал,

И вырывал у ночи – дни,

И цепь из этих дней ковал.

И древо жизни обвивал

Я цепью цельно-золотой,

Котом учёным я блуждал

Вокруг ствола по цепи той,

Пятой босой по звеньям дней

Звенел – и не смотрел назад,

И зыбким заревом огней

Приворожил я свой же взгляд.

Горели за спиной мосты

Цепные – порохом газет,

Цепные псы, поджав хвосты,

Визжали жалобно вослед.

Сужался путь и, как кинжал,

Уже вонзался мне в плюсну,

От самого себя бежал

Я в искажённую страну.